Февраль 2025. Так похожий на февраль 2024, 2023… В Мариуполе по-прежнему дует пронизывающий, как говорят местные, «сдирающий мясо до кости», влажный ветер с моря, забирающий всё припрятанное под зимней курткой тепло без остатка. У него есть даже ёмкое, характерное местное название, но от холода я не могу его вспомнить. Вот тебе и «юга». В Мариуполе по-прежнему урчат электрогенераторы возле магазинов с погасшим светом. На улицу выходит продавец: «А что это вы тут снимаете?» Получает наш ответ, удовлетворённый, дёргает верёвку заглохшего генератора. Раз-раз… Генератор булькает, но не заводится, ему тоже холодно. Продавец уходит. Сегодня мы без кофе.
Напротив, через дорогу — собор. Самый большой, главный храм Мариуполя. И, как делится с нами местная экскурсовод, когда-то самый большой на Украине (когда город был украинским). Мы, московские гости, полурассеянно слушаем рассказчицу, органично вплетающую в историю города свои личные впечатления. Впечатления встретившей здесь февраль 2020-го и пережившей март, апрель… А нас больше привлекают солнечные зайчики: изнутри храма, сквозь узкие каноничные окна, пробиваются ровные лучи, выхватывая оголённую картину межвременья. Внутри не осталось былого убранства: лишь скелет кирпичной клади, лежат штабелями стройматериалы, песок на бетонном полу, рядом совок и метла — есть, на что отвлечься фотографу.
«Он будет самый большой в нашей Республике. Ещё строится», — с нотками гордости за свой край говорит экскурсовод.
Поднимаемся на колокольню, на самую крышу. Под ногами — вся история. Город со следами войны, но всё больше — сверкающий новыми да обновлёнными домами. На дорогах потоком не танки, а фуры. Везут стройматериалы, экскаваторы. На крышах — строители. Одни варят конструкции, другие таскают доски и рубероид, но, как обычно, больше тех, кто кричит и машет руками. Лишь вдали «Азовсталь» холодным скелетом почерневших труб сурово глядит на этот праздник восстановления.
После нас ведут в храм деревянный. Рядышком. Пока большой на ремонте – все службы тут.
Здесь уже пахнет уютом, домом. Свежие брусья сруба словно приобнимают. Горят свечи, батюшка заботливо спрашивает: «Откуда вы?» — «Мы все разные». Старательно подметающая уборщица кланяется святому отцу. Он что-то говорит ей. И вот уже она стоит перед нами, пожилая, с ясным синим взглядом, начинает свой рассказ:
— Это храм Александра Невского. А напротив, восстанавливаемый, — Святопокровский собор. Он спасал нас во время боёв.
Неожиданно переходит к ранней истории города:
— У въезда в город — памятник митрополиту Игнатию. Это грек, который привел 30 тысяч человек из Крыма в Мариуполь. Но путь его был тяжкий и непрямой…
И мы слушаем историю, как крымские греки-овощеводы при помощи Екатерины Великой и князя Потёмкина искали пристанище для города.
Напротив, через дорогу — собор. Самый большой, главный храм Мариуполя. И, как делится с нами местная экскурсовод, когда-то самый большой на Украине (когда город был украинским). Мы, московские гости, полурассеянно слушаем рассказчицу, органично вплетающую в историю города свои личные впечатления. Впечатления встретившей здесь февраль 2020-го и пережившей март, апрель… А нас больше привлекают солнечные зайчики: изнутри храма, сквозь узкие каноничные окна, пробиваются ровные лучи, выхватывая оголённую картину межвременья. Внутри не осталось былого убранства: лишь скелет кирпичной клади, лежат штабелями стройматериалы, песок на бетонном полу, рядом совок и метла — есть, на что отвлечься фотографу.
«Он будет самый большой в нашей Республике. Ещё строится», — с нотками гордости за свой край говорит экскурсовод.
Поднимаемся на колокольню, на самую крышу. Под ногами — вся история. Город со следами войны, но всё больше — сверкающий новыми да обновлёнными домами. На дорогах потоком не танки, а фуры. Везут стройматериалы, экскаваторы. На крышах — строители. Одни варят конструкции, другие таскают доски и рубероид, но, как обычно, больше тех, кто кричит и машет руками. Лишь вдали «Азовсталь» холодным скелетом почерневших труб сурово глядит на этот праздник восстановления.
После нас ведут в храм деревянный. Рядышком. Пока большой на ремонте – все службы тут.
Здесь уже пахнет уютом, домом. Свежие брусья сруба словно приобнимают. Горят свечи, батюшка заботливо спрашивает: «Откуда вы?» — «Мы все разные». Старательно подметающая уборщица кланяется святому отцу. Он что-то говорит ей. И вот уже она стоит перед нами, пожилая, с ясным синим взглядом, начинает свой рассказ:
— Это храм Александра Невского. А напротив, восстанавливаемый, — Святопокровский собор. Он спасал нас во время боёв.
Неожиданно переходит к ранней истории города:
— У въезда в город — памятник митрополиту Игнатию. Это грек, который привел 30 тысяч человек из Крыма в Мариуполь. Но путь его был тяжкий и непрямой…
И мы слушаем историю, как крымские греки-овощеводы при помощи Екатерины Великой и князя Потёмкина искали пристанище для города.
Неожиданно женщина замечает:
— Во время СВО наш город был разрушен на 81%, во время Великой Отечественной — на 60%.
И снова ныряет вглубь истории: половцы, аборигены местных степей, с которыми соседствовали первые местные христиане, затем казаки, стрельцы.
Мои товарищи устало разбредаются по храму: сделать кадр, поставить свечку, помолиться, позвонить у окошка, ведь здесь ещё и ловит. Наконец, добираемся до века 21-го:
— Да, после 2014-го приходили к нам, говорили: церковь должна отделиться от России. Но понятно было, что не всё так радужно у них, как показывали по телевизору.
Женщину прерывает подошедшая экскурсовод:
— А теперь уж и вовсе ясно стало. Все знают, какой конец у тех, кто предал веру.
— Меня учили, что самый большой грех, который не прощается, — предательство собственной веры, — продолжает уборщица и рассказывает поучительную историю о том, что украинской журналистке дали задание исследовать, как живут местные семьи разрушителей храмов советского периода — «проклятье до седьмого колена».
Наконец спрашиваю её о главном – 2022-м:
— Во время боёв за город вы здесь были?
— Да, находились в нашем большом храме. Мы были в самом низу. И даже его цельнолитые стены вибрировали, представляете, что здесь было! Снаряды прилетали. Очень боялись, что сгорит наш деревянный храм: горело-то всё вокруг. Бог милостив, слава Богу мы не сгорели, хотя попадания были.
Показывает выщерблину от осколка:
— Вот иконостас повреждён. Все бежали к Азовстали. Много трупов было. Хоронили прямо на территории храма.
Вспоминает, как прятались в нижнем приделе бетонного собора и вбежал «вэсэушник»:
— Автомат взведён. Крикнул только: «Кто здесь?» Как у нас дела, есть ли вода, еда — ничего этого не спросил. А потом пришли чеченцы и дээнэровцы – шахтёры, переодетые в военную форму. Затем уже российские…
Чеченцы варили еду на кострах и кормили их супом, российские войска сразу принесли кисели и детские каши.
— Они даже ни о чём не спрашивали — сразу несли и всё. Делились своими сухпайками. Половину пайка себе, половину — нам. Это было настолько непривычно для нас, что кто-то с нами делится. Во-первых, о чеченцах все были субъективного мнения, что это люди очень вспыльчивые, за неправильное слово могут и убить. И вдруг тебе дают миску супа. А когда российские войска раздавали свои «ланч-боксы» — до слёз. В городе ведь не было воды, света, газа. Не на чем было готовить. К июню уже не было и щепок дровяных.
Люди радовались, что наши войска их никак не называли: ВСУ-то кликали предателями. В городе из былых 600 тысяч жителей оставалось 130, много пенсионеров. Находились и те, кто твёрдо заявлял: «Я здесь родился, здесь и умру».
— Были сыновья, которые на себе таскали парализованную мать с этажа в подвал. Представьте: март месяц, минус десять, откуда только силы брались перетащить её! Потом бегать под пулями, чтоб чем-то укрыть. Спасали и книги. А некоторые ходоки даже пытались выносить музейные экспонаты из огня.
Женщина смеётся, словно защищаясь от боли:
— С тех пор я не могу переносить запахов костра.
А ещё при каждом падении – ключей, книги, не важно чего – она вздрагивает и просит: «Тише, пожалуйста, тише».
— Каждый шумовой эффект вызывает желание притаиться. Наверное, это останется со мной до конца дней.
Мой внутренний журналист получил порцию «хлеба». Разве нужно что-то ещё? Думаю, как вежливо откланяться, попутчики уж и подавно ушли. А женщина невозмутимо продолжает:
— У нас в храме ещё икона Марии Магдалены уникальная!
Мой внутренний циник-зануда не успевает вспыхнуть, как на меня обрушивается новая история.
В Мариуполе жила пенсионерка Анна Петровна. Она хотела пожертвовать все свои сбережения на написание иконы — «чтобы о ней помнил город».
— Мы все, и я тоже, её «подгрызали»: «Аня, что ты делаешь? Ты отдаешь всё. А случись что — на какие деньги тебя лечить, хоронить?» Медицина-то украинская вся платная. А одевалась она очень скромно. Пальто 80-х годов — марля просто. Потёртая косыночка, под низ — какой-то халат. И сколько вещей ей мы ни приносил, всё хранила у себя дома, не переодевалась.
Анна Петровна всё-таки принесла деньги, сказала: «У меня никого нет, возьмите, чтобы помнили и молились обо мне».
Так в храме появилась новая икона.
А средства на лечение и похороны Анне Петровне и вправду не потребовались. Ей было 87 лет, когда во время боёв загорелась её девятиэтажка, стоящая неподалёку от храма. Одинокую женщину некому было выносить из охваченного войной и пламенем дома. Её обнаружили только в декабре, похоронили в целлофановом черном мешке, как и тысячи других жителей.
А девятиэтажку Анны Петровны восстанавливают уже третий год.
— Во время СВО наш город был разрушен на 81%, во время Великой Отечественной — на 60%.
И снова ныряет вглубь истории: половцы, аборигены местных степей, с которыми соседствовали первые местные христиане, затем казаки, стрельцы.
Мои товарищи устало разбредаются по храму: сделать кадр, поставить свечку, помолиться, позвонить у окошка, ведь здесь ещё и ловит. Наконец, добираемся до века 21-го:
— Да, после 2014-го приходили к нам, говорили: церковь должна отделиться от России. Но понятно было, что не всё так радужно у них, как показывали по телевизору.
Женщину прерывает подошедшая экскурсовод:
— А теперь уж и вовсе ясно стало. Все знают, какой конец у тех, кто предал веру.
— Меня учили, что самый большой грех, который не прощается, — предательство собственной веры, — продолжает уборщица и рассказывает поучительную историю о том, что украинской журналистке дали задание исследовать, как живут местные семьи разрушителей храмов советского периода — «проклятье до седьмого колена».
Наконец спрашиваю её о главном – 2022-м:
— Во время боёв за город вы здесь были?
— Да, находились в нашем большом храме. Мы были в самом низу. И даже его цельнолитые стены вибрировали, представляете, что здесь было! Снаряды прилетали. Очень боялись, что сгорит наш деревянный храм: горело-то всё вокруг. Бог милостив, слава Богу мы не сгорели, хотя попадания были.
Показывает выщерблину от осколка:
— Вот иконостас повреждён. Все бежали к Азовстали. Много трупов было. Хоронили прямо на территории храма.
Вспоминает, как прятались в нижнем приделе бетонного собора и вбежал «вэсэушник»:
— Автомат взведён. Крикнул только: «Кто здесь?» Как у нас дела, есть ли вода, еда — ничего этого не спросил. А потом пришли чеченцы и дээнэровцы – шахтёры, переодетые в военную форму. Затем уже российские…
Чеченцы варили еду на кострах и кормили их супом, российские войска сразу принесли кисели и детские каши.
— Они даже ни о чём не спрашивали — сразу несли и всё. Делились своими сухпайками. Половину пайка себе, половину — нам. Это было настолько непривычно для нас, что кто-то с нами делится. Во-первых, о чеченцах все были субъективного мнения, что это люди очень вспыльчивые, за неправильное слово могут и убить. И вдруг тебе дают миску супа. А когда российские войска раздавали свои «ланч-боксы» — до слёз. В городе ведь не было воды, света, газа. Не на чем было готовить. К июню уже не было и щепок дровяных.
Люди радовались, что наши войска их никак не называли: ВСУ-то кликали предателями. В городе из былых 600 тысяч жителей оставалось 130, много пенсионеров. Находились и те, кто твёрдо заявлял: «Я здесь родился, здесь и умру».
— Были сыновья, которые на себе таскали парализованную мать с этажа в подвал. Представьте: март месяц, минус десять, откуда только силы брались перетащить её! Потом бегать под пулями, чтоб чем-то укрыть. Спасали и книги. А некоторые ходоки даже пытались выносить музейные экспонаты из огня.
Женщина смеётся, словно защищаясь от боли:
— С тех пор я не могу переносить запахов костра.
А ещё при каждом падении – ключей, книги, не важно чего – она вздрагивает и просит: «Тише, пожалуйста, тише».
— Каждый шумовой эффект вызывает желание притаиться. Наверное, это останется со мной до конца дней.
Мой внутренний журналист получил порцию «хлеба». Разве нужно что-то ещё? Думаю, как вежливо откланяться, попутчики уж и подавно ушли. А женщина невозмутимо продолжает:
— У нас в храме ещё икона Марии Магдалены уникальная!
Мой внутренний циник-зануда не успевает вспыхнуть, как на меня обрушивается новая история.
В Мариуполе жила пенсионерка Анна Петровна. Она хотела пожертвовать все свои сбережения на написание иконы — «чтобы о ней помнил город».
— Мы все, и я тоже, её «подгрызали»: «Аня, что ты делаешь? Ты отдаешь всё. А случись что — на какие деньги тебя лечить, хоронить?» Медицина-то украинская вся платная. А одевалась она очень скромно. Пальто 80-х годов — марля просто. Потёртая косыночка, под низ — какой-то халат. И сколько вещей ей мы ни приносил, всё хранила у себя дома, не переодевалась.
Анна Петровна всё-таки принесла деньги, сказала: «У меня никого нет, возьмите, чтобы помнили и молились обо мне».
Так в храме появилась новая икона.
А средства на лечение и похороны Анне Петровне и вправду не потребовались. Ей было 87 лет, когда во время боёв загорелась её девятиэтажка, стоящая неподалёку от храма. Одинокую женщину некому было выносить из охваченного войной и пламенем дома. Её обнаружили только в декабре, похоронили в целлофановом черном мешке, как и тысячи других жителей.
А девятиэтажку Анны Петровны восстанавливают уже третий год.
