— Отец мечтал, чтобы я рыбаком стал. А я филонил: всё время спал на рыбалке, он в одного отдувался, — смеётся Лёха. И почему-то добавляет:
— Я же местный, из-под Амвросиевки. Десять километров отсюда.
Опорный пункт ютится среди голых, не оперившихся ещё деревьев. Узкий перелесок или, как здесь говорят, посадка, делит степь на сектора. Слева, сквозь костлявые мартовские ветки, тянутся отдыхающие поля, через месяц они примут новую страду. Справа светлеет широкий нераспаханный простор на несколько километров. Бегут вдалеке мураши гражданских легковушек — трасса. На горизонте брезжит промзона.
Вот за эту землю — расчерченные лоскуты, наследие советской ещё мелиорации, поросшие деревцами пирамиды терриконов и растопыренные пальцы заводских труб — поднялись десять лет назад первые былинные ополченцы — нестройные, расхристанные, невоенные. Но Лёха едва ли из них — слишком молод.
— Мести нет никакой. Работаем, чтобы принудить врага сдаться.
Я удивился, что Лёха вдруг сразу заговорил о мести. Видимо, предвосхищая вопросы, желал показать опыт в разговоре с заезжими интервьюерами.
Маскировочная сеть ниспадает с тёсаных, по-уставному крашенных перекладин опорника на сухие сучья подлеска. Лёха гремит спичками, усевшись на пустой снарядный ящик в просторной батальонной курилке. Первый весенний ветер играет клеёнчатыми лоскутами масксети, бросает тень на широкое скуластое лицо. Его только что представили мне как замполита роты, причём представили именно как Лёху. Сермяжные человеческие имена — редкость на этой войне.
— Лейтенант? — пытаюсь угадать я.
Мультикамы и горки спутали здесь карты военной иерархии, а я эксперт диванный, не в гарнизонах рос, войну изучал по книжкам и фильмам, а посему у наших обязательно должны быть петлицы, погоны или хотя бы косая перевязь на папахе. А тут передо мной молодой круглолицый парень в щеголеватом милитари и чёрной бейсболке с гнутым по моде 90-х козырьком. Кепка не форменная, но фирменная: с эмблемой батальона «Атлант». «Донатит малая родина, — отмечаю про себя, — пацаны на мерче».
— Так младший, — отвечает Леха, — прошлым летом пришёл рядовым, сперва — комотделения, младший сержант, затем — комвзвода, потом — замкомроты по политической и воспитательной, дали звёздочку. Сейчас, если есть среднее специальное, можно через прапорщика шагнуть. Младший я лейтенант. А дальше учиться пойду.
— Какой же ты местный? Бригада-то сибирская, за тысячи километров отсюда формировалась.
Полчаса назад в машине я наспех гуглил подразделение, куда прифронтовой случай забрасывал меня вместе со случайной агитбригадой. Немногое, что успел прочесть, — 35-я гвардейская мотострелковая, куда входит и штурмовой «Атлант», — это Алейск Алтайского края, больше 4 тысяч километров отсюда. И вдруг ротным замполитом здесь – донбасский Лёха, в доску местный.
— В 2014-м западников у нас я первый заметил. Рано утром на рыбалку иду — семь автобусов школьных, детских, жёлтых таких — и военные выгружаются. Ну, я сразу… не пошёл на рыбалку. А они все посадки вокруг заняли, в сторону России расставили блокпосты.
Мой внутренний публицист нечаянно улыбнулся лёхиному «западники». Представилось вдруг, как дорогие мне Белинский, Герцен, Некрасов ёжатся и мнутся в одном ряду от неуютного соседства с щирыми националистами с Галичины и Волыни. Я ненавязчиво вбросил в курилку слово «западенцы».
— А тебе сколько было в 2014-м?
— Девяносто девятого года я — вот и считай. Пятнадцать. А эти, запа... — Лёха осёкся, — …денцы потом бухать стали, и по городу — из «Градов». Я тогда в тракторной шараге учился. Все склады и гаражи нам сложили. В школу к сестрёнке прилетело, на рынок…
— А почему думаешь, что бухали?
— Так мы с пацанами в лесу их свалки находили: коробки от сухпайков и бутылок пустых очень много. Бухали они и под утро били, перед самым рассветом. Ну, мать собрала нас с сестрой — и через границу, в Ростов.
Снизу, сквозь три наката брёвен, прорывались гитарные басы: агитбригада настраивалась прямо перед зрителями. Но мне было важнее быть здесь, в озарённой робким весенним солнцем курилке. Откуда-то взялись и ну сразу путаться под ногами щенки, лоснящиеся от батальонного довольствия. Лёха честно и простодушно признался, что мало что понимал тогда в свои пятнадцать. Собрались и поехали.
— Мать у меня строгая была. И есть. Это она отца в ополчение не пустила. В беженском лагере под Ростовом можно было выбрать, куда в Россию дальше ехать, подъёмные давали, толково было. Ну, она и выбрала Кемерово. Чтоб назад не тянуло.
— В смысле?
— Так уголь, терриконы, шахты... Только не прилетает.
— А отец как? Не тянуло?
— Так он в России уже был. Здесь же при Украине работы-то не было особо, вот отец всё время на шабашки и гонял, сварщик-то он хороший.
Лёха весело терзает гриву батальонного барбоса и прикуривает вторую. Я разглядываю доброе скуластое лицо человека, оставившего тракторный колледж, чтобы был второй шанс стать рыбаком в Сибири.
— Там толстолобик хорошо шёл, крупный такой. Здесь-то мы больше карпа и хариуса…
Мощные роковые рифы агитбригады прорываются из блиндажа, как из преисподней, беспокоят барбоса, не дают ему устроиться поуютнее в первой весенней пыли курилки. То, что спустя десять лет Лёха вновь попал в родные места, в эти излазанные по юности посадки, форсированные вброд с отцовской удочкой реки, он считает милой случайностью, совпадением, судьбой — но не везением. И мне, диванному, гражданскому, это странно. За свой неполный год на войне у Лёхи семь боевых выходов и ни одного ранения. Новенькие офицерские погоны, если бы офицеры здесь носили погоны… Но везунчиком себя Лёха не считает. И, похоже, это осознанная позиция.
— Отец по глупости залетел, — в выдыхаемых с табачным дымом интонациях Лёхи впервые вдруг послышалась досада, смешанная с оправданием. — Он фуру обгонял по встречке и не успел встроиться обратно. А может, не пустили попутки, не знаю, я ж там не был. Фура вдребезги, в другой машине девушка погибла от лобового... Та сторона ещё 3 млн. материального ущерба затребовала. Я, как иск увидел (мы ещё суд не проиграли), понял, что надо идти.
Мать, понятно, опять была против, но в этот раз её, плачущую, поставили перед фактом. Причём дважды: сперва Лёха, а потом, как получил свои семь лет в колонии-поселении, — отец. Правда, Лёха тоже отговаривал его от контракта. Но тому не сиделось, говорил, ещё в 2022 хотел уйти — мать не пускала.
— Я тогда комвзвода уже был, хлопотал о переводе к себе, у нас К-шников берут, служат. Он в 30-ю бригаду попал, это рядом здесь, соседи наши. Но быстро не получалось, бумаги там какие-то, формальности... Решили, что после задачи уже. Мы в один день на задачу выходили.
Боевую, понятно, задачу. Лёха чётко помнит все даты и детали военной бумажной волокиты. Впрочем, речь о событиях полуторамесячной давности.
— Я хотя бы подсобрать его хотел: утепление там, снаряга, аптечка. «Категория К» — у них же нет ничего. 3-го он подписал контракт, 12-го был здесь, пару дней их обучали. 15-го я приехал, привёз тёплых вещей, прождал весь день на сборном. Дольше уже не мог, не отпустили, не договорился, а мне самому выдвигаться на утро…
Суровая ударная минусовка и электрические гитарные рифы стихли. На поверхности показались первые штурмовики. Кто-то сразу закуривает, иной потягивается, другой шнурует берцы — какой бы мрачный и весёлый рок ни витал в этот раз в блиндаже, это был батальонный красный уголок, перед входом в который положено разуваться, как в мечети. Бойцы разворачивали батальонный флаг для памятного фото с артистами.
Мать Лёхи до сих пор не верит — плачет, но надеется, что найдётся где-нибудь в госпитале. Формально отец — в пропавших без вести, пока не забрали тело. Некое Котлино близ Селидово ещё не вязли под контроль, и за сводками с этого участка Лёха следит едва ли не более ревностно, чем за продвижением своей, сибирской бригады. В отличие от матери, для Лёхи интриги нет: сослуживцы отца, с кем удалось связаться после рокового 24-го числа, всё видели. Надо просто забрать и похоронить.
— Возьмём Котлино, найдёшь отца. Куда повезёшь? — я вдруг ловлю себя на мысли, что стесняюсь спросить в лоб: «где сейчас твоя Родина, Лёха»?
— Так в Сибирь повезу.
— Отец хотел? Тянуло его сюда в итоге, или как?
— Отец никуда не хотел. Он умирать не собирался. Мать хочет в Кемерово.
Барбос доверчиво повернулся к нам розовым беззащитным брюхом и замер на земляном полу курилки. Зима стремительно сдаёт позиции даже в тени посадок и щедро укутанных в масксети укрытий опорного пункта. Интересуюсь, положен ли Лёхе отпуск по семейным обстоятельствам, и вдруг понимаю, с какой мести он начал наш разговор.
— Совсем ничего не чувствую. Будто не со мной. Ни жалости, ни ярости, ни злости. После войны буду принимать, проживать, прорабатывать. Сейчас некогда.
За нераспаханной степью, сквозь трубы промзоны и сухие сучья подлеска будто ещё прибавили солнечного света, и как-то сразу стало яснее, какими качествами должен обладать ротный замкомандира по воспитательной работе, а по старинке или по-нашему диванному — замполит. В курилку, светясь новенькими, будто только что выменянными у гостей шевронами ворвался боец, спугнул барбоса.
— «Тренер», закончили. Строимся?
Я понимаю, что за полтора часа тяжёлого подземного концерта так и не знаю главного, с чего сегодня начинается любое фронтовое знакомство, — лёхиного позывного.
— Так «Тренер». Наставник всё время на сборы ездил и соревнования, а я подменял, работал с детишками. На разряды не сдавал, зато на позывной наработал.
И Лёха встаёт, завидев построенный на импровизированном лесном плацу личный состав.